Мартин Ауэр

 

Откуда берется война?

 

Конфликт, кооперация и конкуренция с точки зрения самоорганизации систем

 

Самая опасная угроза грядущих поколений – сохранение института войны.

В ходе своего развития человечество научилось сосредотачивать все большие и все более сконцентрированные количества энергии и использовать их для превращения  соответственно человеческим целям. С момента изобретения атомного оружия, а то и раньше, эти количества энергии стали настолько велики, что человечество теперь в состоянии уничтожить само себя. Неприменение средств массового уничтожения вполне может служить основным условием того, что вообще будут будущие поколения. Устранение войны – первое, что имеют право требовать от нас будущие поколения. Но и огромный энергообмен в другие формы, совершаемый человечеством, от ископаемого топлива, гигантских плотин и атомных электростанций и до высокопроизводительных зерновых сортов и минеральных удобрений, оказывается все более проблематичным.

 

Сотни тысяч лет, на протяжении которых развивалось и распространялось по земле человечество, его энергообмен еще не отличался от энергообмена прочих хищных млекопитающих. Лишь с переходом к сельскому хозяйству около 10 000 лет назад началась эпоха, когда энергообмен человечества и вместе с этим производительность человеческого труда, ее преобразующая мир сила, набирал силу в геометрической прогрессии вплоть до возникновения возможности самоуничтожения. В сущности, именно такое нарастание способности влиять на окружающую среду и изменять ее, рост производительности, как правило, и называли словом прогресс. Этот прогресс – не только технологическое развитие, при котором, смотря по обстоятельствам, одна умная голова делает открытие на основании открытий предшествующих умных голов. Прогресс базируется прежде всего на процессе концентрации физических и духовных сил все большего количества людей. Лишь благодаря такой концентрации ресурсов стало возможным делать такие открытия и применять их на практике. Такая концентрация ресурсов осуществлялась в эпохи цивилизации – 10 000 лет после перехода к сельскому хозяйству – главным образом посредством войны, покорения и эксплуатации. [1] Тот факт, что этот прогресс привел уже к реальной возможности самоуничтожения, хорошо демонстрирует его пределы.

Естественно, нас эти проявления интересуют как проблемы человеческого общества. Чтобы вскрыть их корни, в этой статье развитие человеческого общества рассматривается как особый случай самоорганизации систем.

Интересно, что парадигму самоорганизации любят создавать в самых разнообразных кругах. Поборники неолиберализма, к примеру, верят в самоорганизацию рынка, которая должна оптимальным образом регулировать производство и распределение товаров. Противники глобализации, напротив, верят в самоорганизацию движения, которое устраняет необходимость в централизованном руководстве. Обе стороны увлечены тем, что самоорганизация на самом деле порождает действующие системы. Это очевидно в плане самоорганизации материи, самоорганизации жизни (биологическая эволюция), самоорганизации общества (культурная эволюция), самоорганизации экономики (рынок). Но то, что самоорганизация порождает действующие системы, совсем не означает, что она также порождает – как, по-видимому, допускают некоторые – лучшую из всех возможных систем.

Здесь необходимо показать, что самоорганизация – это противоречивый процесс.

Самоорганизующиеся системы не организуются с определенной целью. Самоорганизующиеся системы организуются не без противоречий и не безболезненно, а через судороги и катастрофы. Самоорганизующиеся системы не принимают во внимание те элементы, из которых они состоят. Самоорганизация может привести и к самоуничтожению систем.

То, что в этой статье много говорится о биологической эволюции, объясняется двумя причинами. С одной стороны, процессы биологической эволюции служат примерами закономерностей самоорганизации вообще. С другой стороны, биологическая эволюция породила нас, людей, с нашими потребностями и способностями, а также создала предпосылки для нашей культурной эволюции.

Основная часть статьи посвящена тому, как человеческое общество развилось из эгалитарных, статичных, территориальных сообществ в базирующиеся на эксплуатации, динамические и экспансионистские империи. Экспансионистская структура этих сообществ является корнем войны, такой, какой мы ее сегодня знаем, а производство излишка с целью производства еще большего излишка является двигателем этого развития.

Чтобы избежать опасности самоуничтожения вследствие войны (или же вследствие истощения ресурсов), люди должны, как бы ни было это трудно, вмешаться в спонтанное развитие вышестоящей над ними системы «общества». Производство излишка для производства еще большего излишка необходимо остановить. По мнению автора, радикально социально и экологически ориентированная, управляемая рыночная экономика могла бы создать условия для неэкспансионистской общественной структуры и тем самым свести к минимуму опасность самоуничтожения человечества вследствие войны и истощения ресурсов.

 

Жизнь: эгоистичные гены или сохранение видов?

Ричард Доукинс сформулировал парадигму «себялюбивых генов». (Dawkins, 1989) Цепочки ДНК изменяются путем случайных мутаций. Если вдруг такая мутация приводит к тому, что этой ДНК удается лучше улавливать энергию и меньше потреблять энергии при делении, то у этого мутанта будет больше потомков, чем у остальных, и определенное свойство сохраняется. Если эта ДНК когда-нибудь дойдет до такой мутации, что она будет помогать размножаться по-другому устроенным цепочкам ДНК, то она поможет размножиться таким цепочкам ДНК, которые не обладают подобным альтруистическим свойством, и эта прекрасная цепочка снова сойдет на нет. Так как альтруизм по определению идет на пользу другим образцам ДНК, то он не может превзойти других в популяции.

Доукинс оспаривает постулат Конрада Лоренца об инстинкте сохранения вида (Lorenz, 1963 г.). Побеждает не то, что идет на пользу виду, а то, что идет на пользу размножению единственного образца ДНК.

Пример: почти у всех размножающихся половым путем видов число мужских особей примерно одинаково числу женских, хотя немногие мужские особи смогут оплодотворить женских особей и хотя обычно мужские особи не участвуют в выращивании потомства. Таким образом, большинство мужских особей с точки зрения вида являются бесполезными едоками. Вид мог бы быстрее заполнять потенциально имеющееся у него жизненное пространство при меньшем числе самцов и большем – самок и благодаря этому превзойти возможные конкурирующие виды. Почему так не происходит? Допустим, у каждой самки будет десять детенышей-самцов. Далее предположим, что один самец оплодотворяет десять самок, и что лишь один из десяти самцов вообще доходит до размножения. Тогда вид смог бы размножаться гораздо быстрее, если бы самцов было не 50 %, а только 10%, а остальные были бы самки. В интересах вида, таким образом, самки должны были бы рождать как можно больше самок. Так, у самки, которая родила десять детенышей-самок, было бы сто внуков. У самки, которая родила десять детенышей-самцов, из которых лишь один размножается, но с десятью самками, было бы тоже сто внуков. Свойство иметь много детенышей-самок имеет не больше шансов превзойти других, чем свойство иметь много детенышей-самцов. Поэтому вид должен существовать с бесполезными едоками, идет ли это ему на пользу или нет.

 

Безысходный порочный круг

Поразительный пример приводят Вольфганг Виклер и Ута Зейбт (Wickler/Seibt, 1977):

«Вороны гнездятся в колониях и строят свои гнезда из веток, которые им приходится приносить с собой. Если колония начала вить новые гнезда, то вороны ищут расположенные поблизости к этому месту ветви и приносят их оттуда. По помеченным веткам явствует, что они проделывают хлопотное путешествие через колонию; хотя ветки уже встроены в гнездо, их вынимают и встраивают в другие гнезда, оттуда снова вынимают, и так далее. Без таких бессмысленных перегруппировок, строительство гнезд обходилось бы гораздо дешевле и отнимало бы меньше времени. Но ворона, которая бы не воровала, а доставала новые ветки, эксплуатировалась бы как единственная надежная создательница материала всей колонией.

Еще один пример: когда самцы львов перенимают гарем, то первые три месяца они очень агрессивны по отношению к детенышам и почти всегда их убивают. Лишь позднее они становятся заботливыми отцами, которые даже терпеливее с малышами, чем матери. Причина этого проста: в среднем львы уступают гарем своим преемникам через два-три года. У них мало времени на то, чтобы зачать детенышей. У беременных или корящих львиц не наступает течка. Львы потому и убивают детенышей своих предшественников, чтобы у львиц снова была течка, а следовательно, чтобы обеспечить свое собственное потомство (конечно, они это делают неосознанно). Для рода львов это очень плохо. Ведь смертность детенышей львов и так очень высока – в восточно-африканских равнинах около 80%. Четверть умирает от голода, еще четверть погибает от несчастных случаев или становится жертвой врагов. В таких условиях львы способны поддерживать относительное постоянство своей численности. Если же появляется новый враг, например, человек, то их существование как вида оказывается под очень серьезной угрозой. Так что в интересах будущих поколений львам было бы полезно прекратить детоубийство. Но они не могут этого сделать. Лев-самец, который бы вследствие мутации приобрел такое свойство, чтобы так же хорошо относиться к детенышам своих предшественников, как к своим собственным, вряд ли бы имел какие-либо шансы вообще получить собственное потомство, и тем более собственных сыновей, к которым бы перешло его добродушие. Львы оказываются в порочном круге, который они так же практически не в состоянии разорвать, как вороны. Помогая собственному потомству, каждый лев-самец способствует сокращению потомства всех львов-самцов, а значит, и сокращению собственного потомства (Wickler/Seibt, 1977).

Такие порочные круги не являются в природе исключением, они встречаются на каждом шагу. Эволюция генов не принимает во внимание благополучие вида. Она не принимает во внимание и благополучие индивидуумов, как бы парадоксально это на первый взгляд ни выглядело. Разве нечувствительность к боли не сделала бы нашу жизнь приятнее – пусть и короче? Возможно, слишком короткой, если бы мы вообще могли размножаться. Индивидуумы, не чувствительные к боли, были бы очень быстро отсеяны.

Эволюционное развитие позволило одноклеточным слиться в многоклеточные. При этом клетки утратили как свое потенциальное бессмертие, так и свою независимость и многосторонность, превратились из самостоятельных охотников в сменных работников у конвейера. А организм в целом, который теперь выступал как индивидуум, стал теперь таким же смертным, как и составляющие его клетки. Привилегию потенциального бессмертия сохранили только половые клетки. [2]

 

Кооперация из эгоизма

Как в этом жестоком мире могли появиться кооперация и солидарность?

Объяснения можно найти в нескольких планах. Простая кооперация может возникать из чистого себялюбия: коровы на выгоне устремляются друг к другу при опасности. Для каждой коровы верно: чем ближе она к другим коровам, тем меньше область опасности и тем больше вероятность того, что схватят одну их других коров. Из-за того, что каждая корова пытается выжить за счет других, повышаются шансы на выживание у всех, потому что хищник очень неохотно нападает на сплотившуюся группу. Так что коровы могли бы с полным правом сказать: «если каждый позаботится о себе, то выиграют все», а к случаю с воронами и львами это никак не применимо.

Самки антилоп живут большими стадами и синхронизируют свое время вынашивания. Поэтому их молодняк появляется на свет одновременно и в большом количестве, и для каждой особи опасность при нападении хищника уменьшается.

Немного более сложное предупредительное поведение: многие птицы, живущие группами или стаями, издают при появлении хищника предупреждающий крик. Это поразительно, ведь предупреждающая птица привлекает к себе внимание врага и подвергает себя из-за этого опасности. Конечно, она бы подвергала себя еще большей опасности, если бы летала изолированно. Лучше вспугнуть всю стаю и лететь под ее защитой. (Wickler/Seibt, 1977)

Поведение, которое полезно группе, оказывается, таким образом, выигрышным, так как оно обеспечивает непосредственное преимущество при размножении и индивидуумам.

 

Кооперация среди родичей

Конечно, если альтруистическое поведение способствует размножению родственных особей, то есть вероятность, что и эти родичи будут обладать альтруистической чертой. Если у меня есть альтруистическая черта, есть вероятность – приблизительно ¼, - что она есть и у моей племянницы. Взаимопомощь среди родственников оказывается выгодной тогда, когда ее полезность для родственников оказывается больше, чем ущерб, который причиняется вследствие этого собственному потомству. (Wickler/Seibt, 1977 г.)

 

Муравьи: мировое господство благодаря родственной кооперации

К впечатляющим результатам приводит родственная кооперация муравьев. У муравьев из оплодотворенных яиц вылупляются самки (плодородные королевы и бесплодные рабочие), а из неоплодотворенных яиц вылупляются самцы. Все братья и сестры муравьев получают от отца одинаковый набор хромосом, то есть, идентичные гены. От матери же они получают случайный набор генов бабушек и дедушек. Таким образом, муравьи имеют не 50% общих генов, а 75%. Если, таким образом, какая-то черта поведения идет на пользу самой матери или ее потомству, то есть особенно большая вероятность того, что она идет на пользу и носительницам этой черты поведения. Этим объясняется, почему рабочие самки муравьев в пользу небольшого числа плодородных сестер отказываются от собственного потомства. Благодаря этому, сестры могут распределять между собой в колонии разнообразные работы. Часть этого распределения труда зависит от возраста: самки-рабочие в молодости выполняют внутреннюю работу, а в конце жизни – опасную внешнюю работу. Но кроме того, для разных работ они могут развивать различные формы тела, делая их непригодными для других видов работы как, например, особенно больших размеров самки-солдаты или как горшочки с припасами для сестер. Самым причудливым, пожалуй, является поведение малайзийских муравьев Camponotus, которые можно назвать живыми бомбами: две большие железы с ядовитым секретом протекают от жевательного аппарата до конца задней части тела. Когда муравьи оказываются в опасности при схватке с враждебными муравьями или с хищником, они резко сокращают свои мускулы задней части тела, так что их стенки тела разбрызгиваются и неожиданно проливаются ядом на врага. Жертвовать своей жизнью ради муравейника не представляет для муравьев большой проблемы, и подобное поведение на манер камикадзе можно обнаружить у многих видов.

Колонию муравьев иногда называют сверхорганизмом, так как индивидуумы ведут себя, как органы более крупного сверхиндивидуума. Этим и объясняется их огромный успех. Из 750 000 известных видов насекомых 13 500 имеют общественную организацию. Из них 9500 – муравьи, остальные – термиты и социально организованные пчелы и осы. Однако же эти 2% видов насекомых составляют 50% биомассы насекомых! Почему? Хелльдоблер и Вильсон приводят такой аргумент: представим себе 100 живущих изолированно ос (муравьи происходят от ос) и колонию из 100 муравьев. Каждая осиная мать должна выкопать гнездо, поймать и принести добычу, отложить на ней яйцо и закрыть гнездо. Если она не справится с одной из этих задач, то вся остальная работа окажется напрасной. Муравьи используют распределение труда между специалистками. Когда одна самка не справляется или оказывается жертвой, на ее место заступает другая. Успех почти гарантирован. В борьбе муравьиные самки-солдаты отчаянны до самоубийства. Осиная самка может ввязываться в борьбу только тогда, когда она ее может выиграть – действия на манер камикадзе в любом случае исключаются. Даже если до вылета молодой муравьиной королевы из 100 муравьев 99 придется отдать свои жизни, вылетающие сестры смогут с лихвой восполнить потерю, труд этих 99 не пропадет даром. Если 99 осиных матерей потеряют жизнь, не обеспечив до конца свое потомство, то не пропадет только труд последней выжившей осы. «Кажется, социализм в определенных условиях действительно действует», пишут Хелльдоблер и Вильсон. «Просто у Карла Маркса был неправильный вид.» (Hölldobler/Wilson, 1994 г.)

 

Конкуренция и кооперацию дополняют друг друга

Дальнейшее развитие видов, все большая дифференциация жизни обеспечивается конкуренцией – внутри вида и между видами. И все же эта конкуренция порождает во многих областях кооперацию, и такие кооперирующиеся виды, как муравьи и – мы это увидим – люди, выходят из этой конкурентной борьбы «победителями».

 

Война среди социальных насекомых

При всей своей способности к кооперации и муравьям знакомы конкуренция и противостояние. В основном между разными видами, но также и между колониями одного и того же вида зачастую правят беспощадные законы войны. «Если бы у муравьев было ядерное оружие, то они бы, вероятно, за неделю вызвали конец света.» (Hölldobler/Wilson, 1994 г.)

Почему среди муравьев война является правилом, причем, как описывают Хелльдоблер и Вильсон, она отличается «безграничной агрессией, территориальными завоеваниями и геноцидным уничтожением соседних колоний при любой возможности.»

Следующие размышления принадлежат не Хелльдоблеру и Вильсону, а только мне:

1) Колонии муравьев не могут расти безгранично, но диапазон между наименьшими жизнеспособными колониями и наибольшими огромен и разница может составлять сотни, тысячи и даже более раз. Едва ли какая-либо муравьиная колония действительно достигает теоретически возможного распространения. Так что практически каждой колонии может понадобиться больше территории. И у пар певчих птиц величина выводка, который они могут вырастить, зависит в определенной степени от размеров имеющейся в распоряжении этой пары территории. Однако существует максимальный размер территории, на которой могут «вести хозяйство» пары, и дальнейшее завоевание территории было бы бессмысленно. Но что касается муравьев, то колония, которая бы не стремилась к безграничному разрастанию, отстала бы в сравнении с бесчисленными мутантами. То же верно и для колонии, которая не защищает свою территорию с помощью челюстей и коготков.

2) Муравьиные колонии могут позволить себе вести войны. Они могут это себе позволить, поскольку, как уже говорилось выше, они делегируют функцию размножения своим сестрам-королевам. Обособленно живущие осы или пары певчих птиц или другие территориальные животные не могут себе позволить смертельное поражение. Тогда бы пропали все шансы на продолжение рода. Как только можно предвидеть поражение, то бегство оказывается лучшей альтернативой, потому что тогда всегда еще есть шансы найти незанятую территорию или более слабого конкурента, которого можно прогнать. Для муравьиной колонии война имеет смысл даже в том случае, если на поле боя гибнут тысячи.

Таким образом, среди муравьев ведутся войны, потому что для них они особенно выгодны из-за особенностей их жизни. В отличие от чисто территориальных пар певчих птиц, муравьиная колония является по своей структуре экспансивной.  Мы учтем это отличие далее, при рассмотрении человеческих сообществ.

 

Кооперация из благоразумия?

Человеческие сообщества состоят далеко не только из близких родственников. Значит, кооперация между не являющимися близкими родственниками людьми происходит вопреки биологической склонности к эгоизму? Доукинс, по-видимому, придерживается такого мнения: «Следует предупредить вас, что если вы, как я, хотите построить такое общество, в котором индивидуумы великодушно и бескорыстно действуют ради общего блага, то вам не следует ждать в этом поддержки от нашей биологической природы.» (Доукинс, 1989 г.)

 

Принцип гандикапа

Но кажется, помощь от нашей биологической природы все же есть. Чтобы пояснить это, необходимо, однако, начать несколько издалека. Если представить себе, как сильно естественный отбор заставляет живые существа добиваться как можно больше энергии и как можно экономнее отдавать ее, то целый ряд явлений природы покажется крайне удивительным. У самца фазана аргус такие длинные хвостовые перья, что он почти способен летать. (Riedl, 2000 г.) Почему перья все время удлиняются, почему эволюция не отдает предпочтения самцам с короткими перьями? Почему рога гигантского лося стали такими размашистыми и тяжелыми, что они, как можно с большой вероятностью судить, привели к вымиранию этого вида? Почему у саблезубого тигра развились настолько несоразмерные клыки, что и этот вид исчез с лица земли? Биолог Амоц Захави выдвинул в начале 70-х годов теорию, которую он назвал принципом гандикапа. Райская птица, которая сохранилась в природе несмотря на почти что метровые хвостовые перья, должна быть особенно сильна в полете, должна особенно успешно избегать хищных врагов, находить пищу, избегать болезней и т.д. Если самка вследствие мутации найдет самца с особенно длинными хвостовыми перьями, то у нее автоматически будет потомство с особенной способностью к полету и т.д., и их самки унаследуют предрасположенность к длинным хвостовым перьям.  Многие половые привлекающие раскраски самцов обуславливают подобные недостатки. В период привлечения самцы отказываются от защитной окраски и развивают привлекающие внимание, пестрые сигнальные окраски. Они устраивают энергозатратные брачные танцы, привлекают к себе внимание громким пением. Принимая на себя такие трудности, они демонстрируют свой избыток сил. (Zahavi, 1975 г.)

И среди человеческих существ есть случаи приносящего вред поведения, которые объясняются принципом гандикапа Захави. Татуировки и служащие украшением шрамы являются ярким доказательством того, что их обладатель может выносить боль и имеет хорошую иммунную систему. К такому роду сигналов относится употребление алкоголя и курение, питье керосина, принятое среди борцов кунг-фу, и обычай мужского населения острова Малекула в Тихом океане воздвигать высокие башни и потом спрыгивать с них, привязав к ноге канат, так чтобы канат сдерживал падение, когда смельчак уже вот-вот разобьет себе голову. «Тот, кто совершает такое падение, доказывает свое мужество, умение хорошо рассчитывать и строить.» (Zahavi, 1975 г.)

 

Помощь неродственникам как дорогостоящий сигнал хорошей наследственности

Что же принцип гандикапа Захави имеет общего с кооперацией? Как утверждала Джейн Гудбол, в отличие от других животных, шимпанзе порой делятся с другими пищей и мясом даже чаще, чем другой едой. (Goodall, 1990 г.) Мясо является для шимпанзе хоть и ценной едой, но не жизненно важной составляющей пищи и даже не редкостным деликатесом. Почему же удачливые охотники не оставляют эти редкостные и достающиеся с большим терпением и ловкостью деликатесы себе?

Также именно мясом делятся и в человеческих культурах собирателей и охотников. Растительную пищу собирают каждый сам себе или для своей семьи. В южноафриканском племени хадза на всю общину тоже делят только крупную дичь. Охота на крупную дичь лишь иногда приносит большое количество мяса, зато связана с риском и ненадежна. Стратегически более надежно охотиться на мелкую дичь. Парой забитых зайцев или птиц «мужчина», конечно, не так хорошо может продемонстрировать свою силу и ловкость, как забитым буйволом. Таким образом, целью человеческой охоты на крупную дичь является, прежде всего, демонстрация избытка силы. (Key/Aiello, 1999 г.) При этом речь идет не о субъективной мотивации охотника, то есть, что он при этом думает или чувствует, а об объективной сигнальной функции. Охотник может думать только о благополучии своей общины и не растрачиваться впустую на мысли о завоевании статуса. И все же, удачливые охотники имеют более высокий статус, ими восхищаются женщины, они производят большее потомство и могут передать ему  по наследству свою заботливость об общине.

Если, таким образом, естественный отбор работает на экономичное использование энергии и максимизацию личного успеха в продолжении рода, то половой отбор может  работать в прямо противоположном направлении на демонстративное расточение энергии – а поддержка тех, кто не является родственниками, является именно этим с точки зрения себялюбивых генов. Кажущееся противоречие разрешается, если подумать о том, что себялюбивый ген провоцирует расточение энергии у другого пола, чтобы его собственная «машина размножения» могла сберегать энергию.

Но следует еще раз подчеркнуть, что такой половой отбор может привести к демонстративному расточению силы, к порочному кругу, который заканчивается самоуничтожением, как и другие проявления внутриродового отбора (детоубийство у львов). У саблезубых тигров и гигантских лосей он, как уже пояснялось, привел к вымиранию этих видов.

 

Стремление на что-то воздействовать

Конечно, поведение человеческого существа самое гибкое из всех животных и меньше всего обусловлено инстинктами. Но то, что поведение человека направляют индивидуальный опыт и культурные нормы, не означает, что человеческое существо свободно от инстинктов. Все же голод заставляет его есть. Но способ добывания себе пропитания не дается ему в отличие от малочисленных сложных животных с рождения.

Аналогично инстинкту питания, необходимо учесть, что человеку не дается с рождения какая-либо определенная программа производить впечатление на противоположный пол. Инстинкт не предписывает человеческому существу: сделай себе татуировку! охоться на крупную дичь! или устремись на канате вниз.

Эрих Фромм в споре с Конрадом Лоренцем говорил о человеческой агрессии вследствие человеческих страстей. В ходе своей психотерапевтической работы в клинике он установил, что человеку внутренне присуще глубокое стремление что-то совершить, оставить свой след в мире. «Уметь совершать означает, что человек активен и не только другие на нас воздействуют, что мы активны, а не пассивны. В конце концов, это доказывает, что мы существуем. Этот принцип можно также сформулировать так: Я существую, потому что я на что-то воздействую.» (Фромм, 1973 г.)

 «И у взрослого есть потребность доказать самому себе, что он способен оказать воздействие. Есть множество возможностей дать себе это почувствовать: у малыша, которого человек успокаивает, можно вызвать выражение умиротворения, в любимом человеке – улыбку, в сексуальном партнере – реакцию, у собеседника можно пробудить интерес. Этого же можно добиться материальной, интеллектуальной или творческой деятельностью. Но можно удовлетворить такую потребность и тем, что человек добивается власти над другим, чувствует их страх, тем, что убийца наблюдает на лице своей жертвы смертельный ужас, и покорением страны, и мучением людей и просто уничтожением того, что построено другими.»

Присущая в общем программа «Воздействуй на что-то!» может, таким образом, выражаться созидательно или разрушительно.

Как демонстративное расточение энергии можно толковать многие виды поведения человека, которые не имеют смысла с точки зрения естественного отбора и себялюбия генов. Это проявляется от разнообразных, хорошо знакомых антропологам видов  членовредительства (татуировка, обрезание, вырывание зубов, увеличение мочки уха, губ, шеи) до охоты за головами и человекоубийства. Это проявляется от разделения добычи до потлача, праздника приношений у американских аборигенов.

Эта врожденная тяга к демонстративному расточительству энергии является той биологической предпосылкой, которая движет бурное развитие самых разнообразных человеческих цивилизаций через их кровь и их извращения. (См. Dunbar, 1999 г.) Нам недостаточно делать то, что необходимо для жизни, мы хотим выйти за эти пределы, «реализовать самих себя», «раскрыть свои способности». То, что мы этого хотим, заложено в нас от рождения, как мы это совершаем, зависит от того, какие возможности предлагают нам обстоятельства, как психологические, так и социальные.

Если у человека отнять возможность осуществить эту тягу к тому, чтобы на что-то повлиять позитивным, созидательным образом, то единственным выходом остается осуществить эту тягу деструктивным способом.

Для культуры войны знаменательно, что эта тяга может проявляться даже в стремлении к чести и славе на ратном поле. Хотя смертельный бой часто происходит вдали от остающихся дома женщин, но если герой войны возвращается с поля битвы, то он, конечно, получает благосклонность женщин. Герои вроде Александра Великого или Наполеона, Ленина или Мао Цзедуна могли бы вполне выразить побуждение на что-то повлиять и созидательно, а не только деструктивно. Завоевать себе любовь своего народа, своей армии и вызвать у врага ненависть и страх, убивать и грабить и создать мировую империю, управлять политическими отношениями, направлять жизнь миллионов в новое русло.

 

Человек по природе ни воинственен, ни миролюбив. Ему с рождения присуща тяга, на что-то повлиять, которая может выражаться созидательно или разрушительно. Разрушительное проявление этой тяги является предпосылкой, которая делает войну возможной, но не является ее причиной. Именно от структуры общества зависит, какая модель этого стремления позволяет индивидуумам быть успешными, какая станет, таким образом, преобладающей в том или ином обществе.

 

Кооперация через групповой отбор

По расчетам классической социальной биологии, кооперация может возникнуть лишь тогда, когда она дает участнику кооперации непосредственное преимущество в размножении. «Настоящий» альтруизм, если он возникает вследствие мутации, всегда вымирает. В 1998 Эллиот Собер и Дэвид Слоан Уилсон продемонстрировали, что этот расчет не всегда справедлив. (Sober E. and Wilson D.S., 1998 г.) Они предложили модель из двух конкурирующих между собой групп. Если в одну группу входит много альтруистов, которые больше заботятся о благополучии группы, чем о собственном потомстве, а в другую – совсем чуть-чуть, то первая группа будет размножаться быстрее, чем вторая. Это приводит к тому, что количество альтруистов в обеих группах вместе растет. Так как услуги альтруистов идут на пользу и эгоистам их группы, которые взамен ничего не дают группе, то они будут соответственно размножаться быстрее, чем альтруисты. Следовательно, доля альтруистов внутри каждой группы будет непременно уменьшаться. Если обе группы будут отделены друг от друга, то альтруисты в обеих группах непременно когда-нибудь вымрут, как и утверждает классическая социобиология. Случись, однако, так – если альтруисты еще находятся относительно общего количества на восходящей ветви кривой, – что обе группы смешаются и снова разделятся, то весь процесс может начаться заново с большей в среднем долей альтруистов. Хотя, таким образом, альтруистам всегда грозит опасность того, что от их усилий выгадывают халявщики, в таких условиях их доля в популяции может возрасти.

Это ярко доказывает следующий крайний случай: представим себе племя, которое постоянно делится на маленькие группы для охоты на таких опасных животных, как, скажем, мамонты. Достаточно одного халявщика, и вся группа может быть обречена на гибель – и он сам вместе с ней. В таких случаях, когда развитие или гибель группы зависит от каждого, то есть, от кооперации, становится ясно, что любители пожить за чужой счет всегда сами себя уничтожают (вместе со своими собратьями по группе).

Таким образом, бывают ситуации, при которых халявщики преуспевают за счет других, и ситуации, когда они сами себя уничтожают.

Однако математическая модель допускает возникновение врожденной готовности к кооперации на благо группы и в ситуациях с не обязательно немедленной гибелью. Конечно, непременным условием этого является то, что группы то и дело смешиваются ичто они конкурируют между собой! Итак, снова конкуренция, порождающая кооперацию.

 

Собиратели и охотникикооперация как продукт культурной эволюции

Мы, люди, - и, как оказывается, некоторые другие виды животныхприобретаем свои качества не только генетическим путем, но и благодаря нашей способности учиться друг от друга и передавать информацию дальше посредством примера, жестов и языка. Выученные полезные способы поведения распространяются гораздо быстрее, чем врожденные, культурная эволюция происходит на временной шкале с гораздо меньшими делениями, чем биологическая.

Отмеченная уже у шимпанзе и предположительно также имевшаяся у наших общих предков склонность делиться мясом была, бесспорно, одной из предпосылок того, что наши предки смогли перестроиться с образа жизни, основанного преимущественно на растительной пище, на тот образ жизни, в котором мясо играет важную роль. Однако охота ставит в качестве основы существования гораздо более высокие требования к готовности к кооперации, чем жизнь, базирующаяся на растительной пище и время от времени с мясным дополнением. И не только требования к готовности к кооперации при добыче пищи, но и к готовности делиться при ее потреблении. Ведь пища охотников в отличие от шимпанзе достается не маленькими, относительно равномерно распределенными во времени и пространстве кусочками, а большими, редкими кусками. Если исходить из того, что наши ранние предки жили в обществе, иерархически выстроенном наподобие общества шимпанзе, то где-то в эпоху палеолита, должно быть, состоялась революция, приведшая к эгалитарному образу жизни человеческих сообществ собирателей и охотников.  Кристофер Боэм выдвигает этот тезис в своей книге «Hierarchy in the forest» («Лесная иерархия») (Boehm, 1999 г.). Боэм показывает, что исторические народы собирателей и охотников, с одной стороны, были и есть практически сплошь эгалитарными. Это значит, что у них либо не было лидера, либо они могли смириться лишь со слабым лидерством, что они имели сильную групповую мораль быть требовательным к себе, сдержанным, скромным, щедрым и готовым помочь, и что они имели отлаженную и действенную систему распределения добычи. Но, с другой стороны, это значит, что эти охотники делились не просто из врожденного, «природного» добродушия. Что они уважали равенство не потому, что одинаково чувствовали или не имели никакого стремления стать над другими. Боэм говорит об «иерархии наоборот», в которой объединившиеся рядовые члены доминируют над альфа-индивидуумами. Теория Боэма заключается в том, что наши предки развили «эгалитарную политику», чтобы превзойти доминирование посредством альфа-индивидуумов. Тогда понятно: чем больше моя группа, тем выше вероятность того, что я буду принадлежать к доминирующим, и тем ниже вероятность того, что я сам добьюсь доминирующего положения. Так объясняется мотивация объединяться против альфа-индивидуума. Сохраниться и распространиться эта эгалитарная политика способна потому, что она гарантирует группе лучшее, и равномерное, обеспечение пищей.

Интересно, что Боэм и Собер/Уилсон ссылаются друг на друга и не замечают, что, во всяком случае в указанных работах, их тезисы в определенной мере противоречат друг другу: если кооперация вынуждена политикой, как в теории Боэма, то прирожденные альтруисты вносят не больший вклад в благополучие группы, чем прирожденные эгоисты, принужденные к кооперации. Таким образом, культурная эволюция лишает основы биологическую эволюцию альтруизма. [3]

Еще существующие сегодня сообщества собирателей и охотников описываются антропологами как эгалитарные и демократичные. Имущественных различий практически нет, так как практически нет имущества. Личное имущество среднестатистического бушмена весит всего лишь 12 кг. Ведь необходимо быть мобильным. (Haviland, 1997 г.) Типичной для демократического духа является история, которую рассказывает Турнбулл о ба-мбути (пигмеях): Когда Сефу, вечный зачинщик ссор и интриган, называет себя вождем, другие говорят примерно следующее: «Ну да, тогда ты, должно быть, банту, потому что у нас, ба-мбути, нет вождей. (Turnbull, 1961 г.) Решения принимаются не по формальным правилам – вроде голосования и мнения большинства, – а обсуждаются и обсуждаются до тех пор, пока не выкристаллизуется образ действий, приемлемый для всех. Охота ведется группами и индивидуально (у ба-мбути в охоте племенем участвуют также женщины и дети), крупную добычу делят. Группы состоят из нескольких семей, ее размер обычно не превышает 100 человек. Семьи свободно переходят из одной группы в другую. У групп есть традиционно принадлежащие им охотничьи уделы, которые пересекаются с уделами других групп. Война не входит в число постоянных институтов сообщества собирателей и охотников. Прирост населения в сообществах собирателей и охотников происходит очень медленно. Женщины утешают детей очень долго и часто, что приводит к тому, что они лишь через год после родов снова оказываются в состоянии забеременеть. Для групп собирателей и охотников существует оптимальный размер, который не должен быть выше или ниже определенного предела. В связи с этим имеется также оптимальный размер охотничьего удела, и нет мотива его увеличивать. В чужие охотничьи угодья проникают от силы один раз, чтобы украсть там какой-нибудь особенный деликатес. Так как другие группы не имеют запасов пищи или другого значительного имущества, то и нет причины их грабить. Проблемы могут возникать тогда, когда какая-нибудь группа станет слишком большой и должна будет разделиться. В таких случаях могут происходить стычки с целью вытеснения. Турнбулл описывает конфронтацию, когда чужая группа вторглась в охотничьи угодья исследуемой им группы, чтобы украсть мед диких пчел. «Битва» состояла в сущности из неистового вопля, угрожающих жестов и нескольких кулачных ударов. [4]

Поскольку, таким образом, можно представить лишь немногие ситуации, когда военные стычки группы собирателей и охотников вообще были бы выгодны, потому что такие группы вообще не могут позволить себе больших потерь в стычках и потому что изучения еще существующих культур собирателей и охотников подтверждают их дружелюбный характер[5], то мы можем исходить из того, что за тысячи лет перехода к ведению сельского хозяйства война в жизни людей должна была быть исключением.

 

Сельское хозяйство

С окончанием последнего ледникового периода повысилась не только средняя температура, но и различия между временами года. В районе Иорданской долины, где были обнаружены самые древние следы одомашнивания растений, среди прочего росли злаковые и бобовые растения, которые смогли прижиться в новых условиях в то время, как другие исчезли – а с ними и дичь. Будучи однолетними растениями, они хорошо справлялись с более коротким периодом вегетации, и их сухие семена могли пережить эти вегетационные периоды. Для собирателей и охотников растения были третьим выбором, малопродуктивным и трудным в жатве, по сравнению с фруктами, орехами, кореньями и тому подобным. К травяным семенам прибегали лишь в тяжелые времена. Эти тяжелые времена как раз и начались. 

Сельскохозяйственный образ жизни требовал большего труда и был менее надежным, чем образ жизни собирателей и охотников. Собиратели и охотники использовали сотни различных пищевых растений, земледельцы же порой лишь дюжину. Из-за этого пища была, во-первых, однообразной, а во-вторых, возрастала опасность катастрофы в виде неурожая. Археологами установлено, что первые земледельцы были значительно меньше и болезненнее, чем их собирающие и охотящиеся предки. Вследствие близкого сосуществования распространялись инфекционные заболевания среди людей и домашних животных, а от домашних животных – к людям. (Diamond, 1992 г., Diamond, 1998 г.)

Земледельцам, конечно, требовалось меньше земли на человека. Каша из злаков – хорошее детское питание, потому женщины могли раньше прекращать кормить грудью и быстрее снова забеременеть. Поэтому рост плотности населения ускорялся, и, в свою очередь, становилось еще труднее в тяжелые времена вернуться к дичи и диким растениям. Сельское хозяйство оказалось ловушкой. Возврат к образу жизни собирателей и земледельцев стал невозможен.

Соседи отнюдь не воспринимали земледелие с восхищением как огромное открытие и не подражали. Оно распространялось со средней скоростью 1000 метров в год. Но почему вообще распространялось? Прирост населения и постоянно наступающий голод вынуждали людей все время переселяться. И они приносили с собой сельскохозяйственную культуру.

Таким образом, сельское хозяйство было отнюдь не самым привлекательным, но зато самым продуктивным образом жизни. Оно было способно накормить больше людей на меньшей площади, поэтому оно должно было со временем вытеснить образ жизни, основанный на добыче диких животных и растений. Ценой этому были уменьшение средней продолжительности жизни, подверженность катастрофам, эпидемии. А также появление в жизни людей работы. «Добывай себе хлеб в поте лица своего!» - звучит проклятие, с которым Адам и Ева были изгнаны из рая природы, которая давала от себя все, и должны были превратиться в земледельцев. Неизвестно ни одного охотничьего народа, у которого необходимость охотиться или собирать фрукты и ягоды воспринималась бы как бремя.

 

Параллельно этому развитию охотники, которые, как правило, гнали стада копытных животных, начали активно управлять стадами. Возникло кочевое животноводство.

 

Первые сообщества земледельцев были еще эгалитарными. Находки не свидетельствуют о каких-либо достойных упоминания различиях в жилищах или захоронениях. Общая земля, по-видимому, совместно и обрабатывалась или периодически заново выделялась семействам – на это во всяком случае указывают более поздние обычаи. (Thomson, 1941 г.)

Первые крестьянские сообщества, видимо, тоже не были воинственными. «В неолитических раскопках постоянно бросается в глаза полное отсутствие оружия, в то время как в орудиях труда и сосудах недостатка нет.» (Mumford, 1967 г.) Стены вокруг древнего Иерихона, правда, считали укреплениями (Keegan, 1993 г.), но их функцией, вероятно, была защита города от селевых потоков. (Haviland, 1997 г.)

 

Эндемическая война

Тем не менее, бесспорно, что еще сохранившиеся сегодня простые земледельческие или садоводческие культуры практикуют войну. Среди часто приводимых примеров – племена марингов в Новой Гвинеи и яномамо в Амазонии (Harris, 1974 г.). Войны между племенами и кланами в этих культурах вызывают недоумение, потому что они имеют мало общего с теми войнами, которые составляют основное содержание наших книг по истории. Возможно, именно так можно их охарактеризовать. Есть неисторические войны, войны, не вызывающие исторических изменений. Они отличаются также сильным ритуальным подтекстом и сильным сходством с поединком и кровной местью.

Маринги разбивают сады в девственных лесах, расчищая их огнем, и разводят свиней. Как только популяция свиней достигает определенного размера, наступает время устраивать большой праздник для союзников, которых угощают мясом и жиром, чтобы укрепить союз. Одновременно с этим вырывается дерево мира и враждебному клану объявляется война. Опушка леса очищается по очереди обеими сторонами и приготавливается для ведения борьбы. К условленному сроку противники стягиваются с песнями и танцами к месту борьбы, выкрикивают друг другу ругательства и угрозы и стреляют под укрытием больших щитов друг в друга тупыми стрелами. Как только кто-то получает серьезное ранение, с обеими сторонами договариваются союзники. На этом война может закончиться. Если одна сторона настаивает на продолжении мести (за совершенные в прошлые войны злодеяния), в дело вступают топоры и тупые копья, обе стороны сходятся уже ближе друг к другу. Тут уже может случиться, что одна сторона устремляется, чтобы нанести другой смертельные потери. Как только кого-то убивают, договариваются о перемирии. На один-два дня противостояние прекращается, чтобы выполнить ритуалы погребения или жертвоприношения предкам. Затем противники снова возвращаются на поле боя. Если бой затягивается, союзники теряют интерес и стремятся домой. Если, таким образом, одна сторона оказывается ослабленной, другая сторона может попробовать предпринять штурм и прогнать более слабого противника с поля боя. Тогда побежденные бегут в деревни союзников. Победители их не преследуют, а нападают на их деревню, иногда убивают там застигнутых отставших, поджигают дома и запасы и прогоняют свиней. Такими разрушениями заканчиваются две трети всех войн. Наконец, победители сажают дерево мира, и десять-двенадцать лет снова царит перемирие (Harris, 1974 г.).

Можно себе представить, что жизнь в плоскогорье Новой Гвинеи продолжается так веками, и никаких коренных изменений из-за периодически устраиваемых войн не происходит. Наоборот, такие войны способствуют стабильности, так как они сдерживают рост как популяции людей, так и популяции свиней, тем самым предотвращая чрезмерную эксплуатацию леса. При этом сдерживание роста происходит не за счет потерь в войнах – мужчины могут быть замещены, – а потому, что воинственное общество имеет тенденцию к сокращению женского потомства: активно (посредством детоубийства) или вследствие недостаточного ухода. Победитель не занимают непосредственно землю побежденных, но побежденные ищут пристанища у союзного клана и также избегают своих старых садов, так что те несколько лет не возделываются и отдыхают. Через несколько лет либо возвращаются побежденные, либо победители постепенно вступают во владение землей.

Периодическое перераспределение земли и ограничение роста являются, однако, побочными эффектами войны. То, что война все же в одной трети случаев заканчивается без попытки одной стороны нанести серьезный урон другой стороне, доказывает, что ритуализованная игра в войну – это не просто прелюдия, а что она устраивается ради себя самой. Функцией такой «нулевой войны» («nothing-war»), пожалуй, довольно однозначно является демонстративное расточительство сил. Косвенным доказательством тому является присутствие на поле боя женщин. Такой аспект войны мог бы вполне быть заменен футбольным матчем или иным спортивным состязанием.

«Спортивный» характер войны, например, проявляется также и в странном обычае племени дакота. Особенно отважные воины устремляются в бой не для того, чтобы уничтожить врага, а чтобы всего лишь дотронуться до них специальной палкой. Каждое прикосновение – «победа», очко. Тот, кто набирает в бою много очков, имеет такой же или больший почет, как тот, кто убил много врагов.

Эти и схожие виды эндемической войны, например, кровную месть, охоту за головами и тому подобное, можно охарактеризовать так: войны такого рода существуют потому, что воинский подвиг является столь же хорошим «дорогостоящим признаком» живучести, как и многие другие. Женщины, считающие героев войны сексуально привлекательными, имеют столь же высокие шансы получить жизнеспособное потомство, как и женщины, считающие сексуально привлекательными хороших охотников. Исследования Наполеона Шаньона, видимо, подтверждают, что особенно агрессивные мужчины яномамё имеют более многочисленное потомство (Chagnon, 1988 г.). Такая форма войны сохраняется потому, что земледельцы или садоводы могут ее позволить себе хотя бы периодически. Они накапливают излишки, позволяющие им некоторое время вести войну. Такого вида войны могут в конечном итоге сохраняться, так как они сдерживают плотность населения на экологически приемлемом уровне.

Такое стабилизирующее воздействие эндемической войны можно охарактеризовать, как Марвин Харрис, «экологически разумным приспособлением», но с таким же успехом ее можно охарактеризовать как культурную стагнацию. Маринги инвестируют свои излишки в демонстративное расточительство сил вместо культурного прогресса, как происходит в некоторых других сообществах. Если бы война не тормозила рост населения, то им бы пришлось находить пути повышения производительности или же переселяться, колонизируя новые земли, или находить другие способы контроля роста населения. Приспособление или порочный круг – это можно оценить только по конечному итогу.

 

Война и дань

Совершенно иную динамику выработала война в Междуречье и в долине Нила, где развились первые земледельческие культуры. Льюис Мамфорд реконструировал это развитие так, что земледельческая культура эпохи неолита столкнулась с культурой охотников эпохи палеолита. Группы охотников обнаружили, что накопленные земледельцами запасы являются легкой охотничьей добычей. [6] Как только крестьяне были достаточно напуганы, то появилась возможность избежать разбойничьих нападений и предложить крестьянам защиту от нападений в обмен на регулярную дань. Так появились двоякие иерархии. С одной стороны охотники подчинили себе крестьян. С другой стороны, предводители грабительских нападений могли институционализировать свое положение и возвыситься до вождей (Mumford, 1966 г. Также сравните: Keegan, 1993 г.).

Раскопки свидетельствуют о том, что уже эгалитарные, независимые сообщества крестьян в определенной мере инвестировали свои излишки в улучшение производительности. Оросительные системы локального масштаба сооружались и без королей, уже присутствовало определенное разделение труда, так что некоторые сельчане специализировались на производстве сосудов или орудий труда. Но под предводительством военачальника могла развиться совсем иная динамика. Воинственные вожди могли изымать излишки у нескольких деревень. Чем над большим числом  деревень они господствуют, тем больше излишков они могут концентрировать в центре. Но они могут приумножать излишки не только экстенсивно, но и интенсивно, для чего они принуждают деревенских жителей довольствоваться в своей повседневной жизни меньшим, чем они бы довольствовались по доброй воле. Часть этих излишков воины просто проматывали. Но часть они могут вкладывать в повышение производительности труда, например, орошение, чтобы позднее они прибрать к себе еще больше излишков. Самую большую часть они будут инвестировать в повышение своей военной эффективности, в оружие и укрепления. Но при этом в более отдаленной перспективе они также способствуют повышению производительности труда. Они могут нанимать специалистов, которые освобождаются от сельскохозяйственной работы и посвящают все свое время совершенствованию своих ремесел.  Изобретения в военных областях со временем способствуют и гражданским целям. Так и в наши дни тефлоновое покрытие для сковородок происходит из области военной космонавтики. Так раскручивается колесо прогресса.

Если в обществе собирателей и охотников война была единичным исключением, в земледельческом обществе – эндемической, но статичной, то война комбинированного общества из воинов и крестьян приобретает неограниченный масштаб.

Ведь основанная на дани держава еще более экспансионистская, чем муравьиная колония. Для князей-завоевателей чем больше земли, тем больше обязанных приносить дань крестьян, чем больше дань, тем больше воинов, служащих, священников и специалистов по производству оружия, изготовлению предметов роскоши, возведению дворцов и храмов. И все это снова преобразуется в военную мощь и потребляется ею, чтобы захватить еще больше земель и еще больше крестьян заставить платить дань. Если после этого еще остаются излишки, то король может их инвестировать в демонстративное расточительство, например, строительство пирамид. Вскоре князь-завоеватель оказывается конкурентом соседнего князя-завоевателя, экспансионистский натиск которого столь же безграничен. В борьбе соседних княжеств территории побежденного присоединяются к победителю; у предводителя, который теперь становится королем, концентрируется еще больше дани. Так в итоге возникает империя. Расширению империи все же существует технический предел, например, в виде техники связи или передвижения, или в виде географических обстоятельств. Но среди принципиальных пределов нет.

Форму и цели войны, таким образом, определяет не психологическая суть человеческого существа, и не просто величина, как, например, плотность и  рост населения, а внутренняя структура общества. Только базирующееся на эксплуатации общество может стать и обязательно становится экспансионистским.

 

С возникновением сращивания воинов и крестьян в начале каменного века начинается процесс позитивной обратной связи, который за 10 000 лет поднял производительность человеческого труда до современного уровня. При противостоянии двух империй победит и подчинит себе другую та, чье население произведет больше преобразуемого в военную мощь излишка. (При этом такие успешные культуры становятся образцами, которым подражают соседние культуры.)

Выигрывает не та культура, которая предлагает своему народу более высокое качество жизни, а та, у которой эффективнее производство. Это определяло всю эпоху развития цивилизации. Основанное на тяжелом труде, сокращающее жизнь земледельческое общество вытеснило акцентированное на желании, обеспечивающее большую надежность общество собирателей и охотников. Базирующееся на покорении и эксплуатации государство, основанное на дани, поглотило эгалитарные племена крестьян и кочевников.

 

Письменность и разделение труда

Уже при зарождении цивилизации месопотамско-египетский регион привнес в концентрацию излишков два существенных компонента: письменность и чрезвычайное разделение труда. Письменность развилась в Месопотамии для ведения налоговых записей – незаменимое средство для контроля сбора и распределения податей. Письменность передает приказы центра до самых отдаленных границ империи и сведения из империи обратно в центр. Письменность делает возможной появление бюрократии, которая обеспечивает целостность империи.

Египетская бюрократия усовершенствовала не только управление продуктами труда, но и организацию труда. Этот принцип был неизменен и для экспедиций по разведке месторождений, и для завоевательных походов, и для сооружения пирамид, и в наши дни сохранился в организации вооруженных сил.  «Базовой единицей было отделение во главе с командиром. Эта структура господствовала в самих поместьях богатых землевладельцев древней империи. Согласно Эрману, отделения образовали роты, которые маршировали или выступали на парадах под собственным знаменем. Во главе компании рабочих стоял старший рабочий, носивший звание «начальник компании». Можно с уверенностью утверждать, что ни в одном селении начала эпохи неолита ничего подобного не было.» (Mumford, 1966 г.)

«Египетский чиновник», замечает Эрман, может смотреть на этих людей лишь как на коллектив; отдельный рабочий существует для него в той же малой степени, как отдельный солдат для современного высокопоставленного офицера армии.» (Erman, 1894 г., цитируется по Мамфорду, 1966 г.)

Льюис Мамфорд называет такую форму организации «мегамашиной». Она построена на делении производственного процесса на минимальные составляющие, которые можно выполнять механически.  Это предпосылка для последующего появления механических машин.

То, как кооперация имеет следствием разделение труда и специализацию, мы уже рассматривали на примере сцепления клеток с образованием многоклеточного организма, муравьиных колоний, и теперь видим это в человеческом обществе. Отдельная печеночная клетка не жизнеспособна, и не имеет права на существование. Отдельный муравей, изолированный от сообщества других муравьев, направляющих друг друга посредством запахов и передачи пищи, превращается в работающий вхолостую автомат. А человек?

 

Деньги и рабы – коварство рынка

В греко-римской культуре развились еще два компонента цивилизации, два важных для концентрации излишка элемента: чеканка денег и рабство.

Распределение труда способствует распределению произведенных товаров. Распределение может осуществляться путем общего согласия, например, в семье или группе охотников; путем непосредственного обмена между производителями (бронзовая мотыга за пуд зерна); путем организованного перераспределения, например, если фараон взимает дань и налоги зерном и распределяет его между своими чиновниками и специалистами, своими солдатами, строителями дворца и строителями общественных сооружений; и наконец, посредством специализирующихся торговцев и купцов.

Из всех этих форм торговля оказалась самой гибкой и эффективной. Торговля повышает производительность труда не так, как какое-нибудь изобретение вроде железного плуга или применение тягловых животных. Однако торговля способствует усиленному разделению труда, в том числе между производителями, которые не только не знают друга, но и не находятся в подчинении общего вышестоящего лица. Торговля позволяет отдельным людям производить то, что они могут производить с наименьшим применением силы и наибольшей отдачей. Однако таким образом могут специализироваться не только отдельные люди, но и целые регионы. Так, в общей, связанной торговлей области повышается объем продуктов труда и, вместе с этим, объем излишка. Преимущество для отдельного торгового партнера, таким образом, состоит не столько в том, что он получает нечто, чего у него иначе никак не могло бы быть, сколько в том, что он за свой продукт, который обошелся ему в определенное количество рабочих дней, получает то, что сам он смог бы произвести лишь при более интенсивном труде. Греческий выращиватель оливок может за половину годового урожая оливок получить из Египта столько зерна, сколько он смог бы собрать на собственной земле, если бы возделывал на ней зерно, лишь за целый год. Египетский зернопроизводитель может благодаря орошению собирать урожай два раза в год, а оливки дали бы ему лишь один урожай в год. Так, и производитель оливок, и производитель зерна повышают свою продуктивность, если они обмениваются своими продуктами. Общий объем произведенного зерна и оливкового масла оказывается выше, чем если бы каждый производил и то и другое. (Этот пример будет реалистичнее, если заменить отдельного торгового партнера регионами, обменивающимися между собой.) А сколько торговец, участвующий в обмене, получит от обоюдного преимущества лично для себя, зависит от его ловкости. В конечном итоге он должен дать каждому из двух производителей лишь столько, чтобы они получили ощутимую выгоду и обмен казался бы все же оправданным. Остальное он может присвоить, до тех пор, пока это выгодное дело не привлечет других торговцев, которые ради завоевания своей части рынка предложат производителям более выгодные условия. Но освоившим мореплавание грекам серьезную конкуренцию составляли лишь финикийцы, так что греки могли переносить в Грецию большую часть дополнительно созданного богатства. Превосходство рынка над основанным на податях государстве было доказано в победоносном сражении греков с персами.

Но рынок проявил и свои коварные стороны. Греческий хлебовод не знал, почему его зерно из-за конкуренции египтян и римлян все обесценивалось и обесценивалось. Преимущество от торговли получал не он, а его сосед, производитель оливок. Хлебоводу, чей отец еще получал неплохой доход, должно быть, казалось волей высших сил то, что его работа, которую он делал не менее добросовестно, чем некогда его отец, уже не обеспечивала его. В конечном итоге он потерял свою землю и за долги был продан в рабство. Ведь из-за дешевого зерна, приходящего с побережья на рынок, падали цены и в неприбрежной части страны. У крестьянина были все те же покупатели, что и всегда, но они уже не собирались платить как прежде. Рынок стал для него роком, против которого человеческие усилия были тщетны.

Производитель оливок, которому была уготована столь же непостижимая судьба и который вскоре прибавил к своему имуществу землю хлебовода, спокойно наслаждался трагедией Софокла, в которой судьба постоянно оказывалась сильнее человеческих планов и усилий. Рядом с ним сидел сандальный мастер, судьба которого зависела от импорта римских шкур, а рядом с тем – плотник, заказы которого зависели от цены лесоматериала с эгейского севера, а рядом с тем, в свою очередь, – винодел, который работал не менее усердно и собрал не меньший урожай, чем в прошлом году, но для которого, тем не менее, на редкость богатый урожай винограда в Римской империи мог по неведомой ему причине оказаться роковым.

Рынок стал диктовать людям их занятия. То, что делал человек, уже определялось не столько традицией, привычными обязанностями или племенными отношениями. Человек делал то, за что он мог получить больше всего денег, торговал ли он вином или рабами или вербовался на военную службу у чужого господина.

Война больше не была – как в государстве, основанном на податях – главным средством концентрации излишка. Рынок способствовал концентрации и переводу излишка через границы государств. Однако война оставалась необходимой, чтобы избавляться от конкурентов – чтобы захватывать рабов.

Рабство является, с одной стороны, крайней формой эксплуатации или присвоения излишка. Но у рабов нет ни малейшей заинтересованности в повышении собственной производительности, во всяком случае, не самая действенная заинтересованность.

В Риме сработала следующая положительная обратная связь: захват новых рабов и их использование в поместьях крупных землевладельцев привело к краху свободных крестьян. Выходом для них была служба в армии. Это способствовало завоеванию новых территорий, захвату новых рабов, краху еще большего числа крестьян, которые, в свою очередь, предлагали возможность для наращивания армии. И они были востребованы, ведь для финансирования растущих государственных расходов необходимо было вести новые завоевания. Рим в ходе своей истории инвестировал из захваченных излишков все меньше в повышение производительности и почти исключительно в роскошь и военную мощь. Так она в конечном итоге и разрушилась.

Римская империя представляет собой образец положительной обратной связи, ведущей к саморазрушению систем.

 

Промышленный капитализм – прорыв в производительности и борьба за рынки

Рыночное и денежное хозяйство в Европе потерпело с падением Рима тяжелый крах и, чтобы оправиться от него, потребовалось семьсот лет. На побережьях Европы снова появились торговые государства, в которых концентрировался капитал, что привело к возникновению самой эффективной до этого времени формы хозяйства, которой способствовало повышение производительности, а именно, промышленного капитализма. Правовая форма наемного труда позволяет владельцу средств производства присваивать прибавочный продукт фактических производителей. Постоянно расширяющаяся торговля создает рынок и вместе с ним давление конкуренции, принуждающее предпринимателя инвестировать основную часть этого прибавочного продукта в повышение производительности и расширение производства. Свобода наемного работника (в отличие от прикрепленных к клочку земли крепостных) позволяет переносить их в соответствии с потребностями рынка из одной отрасли производства в другую. Конкуренция между наемными работниками, постоянно обостряющаяся вследствие притока обедневших крестьян в промышленную резервную армию безработных, заставляет их продавать свою рабочую силу по самой низкой цене. Базирующееся на наемном труде рыночное хозяйство, таким образом, принуждает сильнее, чем любая предшествующая форма хозяйства, вкладывать общественные излишки в расширение и повышение эффективности производства. Потребление масс сокращается до необходимого для выживания минимума, но и потребление предпринимателя имеет ограничения, потому что предпринимателя, вкладывающего слишком много прибавочного продукта в роскошь, быстро опередят конкуренты. Производство ради производства. 

Таким образом, невероятный темп индустриализации 19 века объясняется не только обилием технических изобретений, но прежде всего структурой способа производства, которая постоянно требует новшеств.

Капитализм имеет еще гораздо более экспансивный характер, чем податное государство. Так как любое предприятие вынуждено как можно сильнее снижать расходы, а к ним, конечно, относятся и затраты на наемный труд, то все время существует тенденция к тому, что для произведенных товаров потребления покупательная способность всегда оказывается недостаточной. Поэтому необходим экспорт. Кроме того, по технологическим и по организационным причинам стоимость единицы продукции падает тем ниже, чем в большем количестве эта продукция производится. Сюда относится синергизм в управлении, в развитии, в заготовке сырья, в транспорте. Даже если известна емкость рынка, производится больше, чем рынок способен вместить. Так, капиталистическое развитие всегда проходит конвульсивно, с периодами подъема, во время которых делаются вложения в повышение производства, и с периодами стагнации и спада, вызванных тем, что сильное повышение производительности должно когда-нибудь завершиться производством потребительских товаров, которые рынок уже не в состоянии вместить. В результате появляется состязание за рынки. Если раньше шла борьба за привилегию отнимать продукты какой-либо местности, то теперь с абсурдной противоположностью ведется борьба за возможность обеспечить какую-либо местность товарами.

Превращению Англии в мировую империю в немалой степени способствовала прибыль британской Ост-Индской компании от торговли текстилем. В 9 веке Англия производила половину всей промышленно выпускаемой хлопчатобумажной ткани. Вполне логично, что к началу 20 века 1/4 мирового населения была британскими подданными. Пушки на британских кораблях вынудили в середине 19 века открыть свои рынки Китай, американские – Японию. Первая и вторая мировые войны велись за рынки. 9.9.1914 г. германский рейхсканцлер Бетманн Холльвег издал следующие директивы по достижению цели войны: «…создание среднеевропейского хозяйственного союза с общими таможенными правилами, включая Францию, Бельгию, Голландию, Данию, Австро-Венгрию, Польшу и, по возможности, Италию, Швецию и Норвегию. Этот союз, пусть и без общего конституционного руководства, при видимом равноправии его участников, но фактически под германским предводительством, должен закрепить экономическое господство Германии над Центральной Европой.»

Из мемуаров Вернера Дайтца о «Создании  рейхскомиссариата сверххозяйства» от 31.5.1941: «Если мы хотим экономически руководить европейским континентом, …то мы не должны по понятным причинам публично объявлять его германским сверххозяйством. Мы всегда должны принципиально говорить только о Европе, так как ведущая позиция Германии вытекает сама собой из политического, экономического, культурного, технического превосходства и ее географического положения.»

Со времени окончания последней мировой войны не было ни одной войны между двумя индустриальными государствами. Войны с тех пор чаще всего вели четыре страны. Кроме Индии это Великобритания, США и Франция – три развитые индустриальные страны и образцы демократии.

В некоторых так называемых гражданских войнах в Африке воюющие между собой полевые командиры финансируются непосредственно конкурирующими мультинациональными концернами. Без экспорта оружия из индустриальных стран эти войны не были бы такими кровопролитными и длительными. Но прежде всего необходимо представить себе, что экономическая экспансия уже развитых индустриальных стран сдерживает и парализует самостоятельное экономическое развитие остального мира, цементируя тем самым нищету и беспросветность. Несомненно, что и беднейшие страны Африки, Азии или Латинской Америки могли бы поставить промышленность на ноги, и она была бы гораздо продуктивнее европейской 100-летней давности. На этой основе они могли бы постепенно повышать производительность, как то имело место в Европе и США. Однако это невозможно, потому что им и в собственной стране приходится конкурировать с продукцией высокопроизводительной промышленности развитых стран. Для этого, конечно, необходим капитал. Все попытки третьего мира защитить свою экономику протекционными мерами торпедируются Всемирной торговой организацией, Всемирным Банком и Международным валютным фондом Так, цементируются слаборазвитость, нищета и беспросветность, и это составляет основу, на которой процветают полевые командиры, формирующие вокруг себя группировки и дерущиеся за остающиеся жалкие крохи. 

Но мы являемся свидетелями и образования трех экономических блоков: американского, европейского и восточно-азиатского. А что если насытятся рынки третьих стран бывшего восточного блока, Китая и некоторых других регионов? Нет никакой гарантии того, что из экономических войн когда-нибудь снова не разгорятся жаркие войны. У Европы лучшие шансы стать экономической сверхдержавой, и для этого уже ведется наращивание вооружения. Сегодня невозможно представить военную конфронтацию между Европой и США. Но 15 лет назад невозможно было представить и прием Польши в НАТО.

 

От капитализма назад к податному государству

Маркс хотел не просто освободить рабочий класс от господства капиталистов, а освободить человечество от господства рыночных сил, снова дать ему посредством анализа социальных механизмов возможность управлять своей судьбой. То, что марксистские партии стали во главе рабочего движения и от его имени захватили власть в государстве, в итоге было, конечно, откатом к податному государству. В коммунистических странах целью было не удовлетворение потребностей, а «освобождение производительных сил». Под лозунгом «догнать и перегнать капитализм» излишки инвестировались не в улучшение качества жизни, а почти исключительно в проекты, нацеленные на наращивание военной мощи и повышение производительности труда. Но повышать производительность у капитализма получается лучше. [7] Коммунизм смог продержаться 70 лет, потому что в действительности он выжимал из рабочих больший прибавочный продукт, чем капитализм в странах Западной Европы и США, и инвестировал бoльшую часть этого прибавочного продукта в военную мощь. [8]

 

 

Рынок, план и садоводство

Если верно, что война, какой мы ее знаем в настоящее время, является следствием экспансивной структуры цивилизованных обществ от возникновения первых податных государств до сегодняшнего дня, тогда из этого следует, что от ведения войн нас может освободить не отвод агрессивных инстинктов, как предлагали Лоренц и Эйбль-Эйбесфельдт; не воспитание молодежи в идеалах мира (хотя это, конечно, очень желательно); не исследование и совершенствование стратегий разрешения конфликтов (ценность которых тоже нельзя приуменьшать). Война может быть предотвращена на продолжительное время, только если общество будет перестроено в направлении не экспансивной структуры.

 

Как это можно сделать? Марксистские теоретики и коммунистические воротилы считали, что они могли полностью устранить спонтанную самоорганизацию рынка и заменить ее на рациональное планирование. [9] Аналогичной была бы попытка селекционера скомпоновать из двадцати аминокислот новый вид рогатого скота или новый вид салата. Никто в век генной инженерии не грезит такими идеями. Тем не менее, садоводы и селекционеры уже 10 000 лет не предоставляют развитие растений и животных одной спонтанной самоорганизации, а помогают биологической эволюции более или менее планомерно и целенаправленно. Чем лучше они узнают закономерности эволюции, тем лучше соответствуют результаты их представлениям. (То, что эти представления селекционеров и генных инженеров о цели часто вызывают сомнения, односторонне ориентированы на повышение доходности, - это тема для другого обсуждения.)

Если бы только, с одной стороны, коммунистическое планирование вмешивалось гораздо меньше, чем это соответствовало представлениям теоретиков и власть имущих – но  и с другой стороны рыночная экономика в самих тех странах, где неолиберализм в особом почете, не полностью свободна. Управляемое рыночное хозяйство в любом случае присуще всем идеологиям. При доле государственных расходов в социальном продукте от 30 до почти 50% от ВНП другого мнения быть не  может. Вопрос лишь в том, с какими целями и какими методами управляется рыночное хозяйство.

Что необходимо, так это отказ от умножения излишков с целью умножения излишков.

Таким образом, рыночные механизмы могут не справляться, так же, как и естественная эволюция мало способна обратить вспять рост перьев у фазана аргус. Человеческим же селекционерам следует культивировать легких, куроподобных птиц с длинными или короткими, пестрыми или одноцветными, прямыми или изогнутыми перьями и при этом идти не против законов наследственности, а с их помощью.

 

Наконец, насладиться плодами

Чтобы остановить безграничное расширение производства ради еще большего производства, надо позаботиться о том, чтобы в расширение производства инвестировалось лишь столько общественного продукта, сколько действительно служит интересам общества, а остальная часть продукта может обществом потребляться.

Если нынешнее развитие будет продолжаться дальше, предсказывают ведущие мировые экономисты, в скором будущем 20 процентам трудоспособного населения будет достаточно сохранить имеющийся ход мирового экономического развития. Остальные 80% будут обходиться самым необходимым: дешевыми массовыми товарами для поддержания жизни и поставленными на поток развлечениями для поддержания настроения. Или все же нам удастся изменить нынешнюю экономическую систему таким образом, что люди, наконец, освобожденные от подневольного бремени труда, смогут обратиться к тому, чего не может лишить их никакая техника: забота друг о друге. И одновременно это было бы необходимой предпосылкой для замены культуры войны культурой мира.

Бушменам в Калахари хватало для охоты трех дней в неделю (Eibl-Eibesfeldt, 1984 г.). Им бы никогда не пришло в голову половину мужчин заставлять охотиться по шесть дней, а вторую половину объявить лишними. Им также никогда бы не пришло в голову заставить всех мужчин охотиться по шесть дней в неделю, а излишки мяса менять на… ну да, на что же менять, если у них и так есть все, что им нужно? Свободное время шло на занятие общественной деятельностью.

Свободное время, которое нам всякий раз приносит повышение производительности труда, следовало бы и нам инвестировать в общественную деятельность, а не в дальнейшее расширение производства[10]. Не просто лишь в форму большего «свободного времени» - «свободное время» в современном индустриальном обществе ведь означает преимущественно незанятое время или потребительское время. А в том смысле, что в рамках общественного разделения труда появляется все большая доля социальных услуг. Это подразумевает нечто, относящееся к заботе, психической и физической профилактике и лечению, обучению и мультипликации, отдыху, искусству, духовности, науке и исследованию. Имеются ввиду не такие – выводимые экономистами под графой «услуги» - вещи, как денежные услуги, реклама, менеджмент, юридические услуги и так далее, то есть, услуги, которые прежде всего поддерживают производство продукции.

Богатое индустриальное общество, которое бы инвестировало свои излишки не в расширение производства, а в расширение социальных услуг, было бы обществом неэкспансивным. В нем не было бы проблемы постоянного поиска новых рынков и новых форм потребления, не было бы соответственно и потребности в наращивании силы и было бы меньше проблем с истощением земных ресурсов. Оно отнюдь не было бы обществом отречения, а как раз наоборот - обществом роскоши. Ведь настоящая роскошь – это не подушка с вибромассажем, четырьмя программами и плавным регулированием интенсивности, а час под живыми руками чуткого массажиста. Истинная роскошь – это не четырехканальная Hi-Fi-система Dolby Surround, а камерный концерт в кругу избранных друзей или живое представление в атмосфере клуба, где чувствуешь локоть друг друга.

 

Кооперация в противоположность свободной конкуренции

Сами по себе рыночные механизмы неспособны осуществить такой поворот в развитии. Промышленные продукты становятся дешевле по мере того, чем меньше требуется рабочих часов на их изготовление. Услугу же массажиста или терапевта невозможно удешевить путем рационализации. По сравнению с телевизорами и печеночной колбасой она всегда будет дороже. И так как рыночные механизмы имеют тенденцию к тому, чтобы выжимать доход масс на самое необходимое, то очевидно, что в богатом обществе, хотя квалифицированные персональные услуги и будут возрастать, но вместе с тем должны будут становиться все больше привилегией слоев населения с наиболее высоким доходом.

Но кто может пойти наперекор законам рынка? На это способны картели и государственные институты. Профсоюзы – это тоже картели. Сильные профсоюзы не пошли во вред развитию капитализма. При том, что они обеспечили для трудящихся более крупную долю в социальном продукте, они не в последней степени способствовали тому, что в распоряжение экономики предоставлялись лучше накормленные, более здоровые и лучше образованные рабочие силы, чем того требовали изменившиеся производственные отношения. Относительное удорожание рабочей силы дало толчок еще большей рационализации, а значит, и повышению производительности, а возросшее потребление массами позаботилось даже и о сбыте продуктов. Ведь предприятия находятся в парадоксальной ситуации, когда любое предприятие в принципе должно быть заинтересовано в том, чтобы население имело достаточную покупательную способность для поглощения продукции. Вместе с тем каждое предприятие должно стремиться к снижению затрат, в том числе на заработную плату. [11] Картель наемных работников способен разрешить это противоречие. Ведь жизненно важным для отдельного предприятия является лишь то, чтобы его затраты были не выше, чем у конкурирующих предприятий. Если у всех будут более высокие затраты, это не повредит отдельному предприятию. То же самое верно и для всех остальных факторов, повышающих затраты предприятия в пользу наемного работника или в пользу общества в целом, например, законов, касающихся условий труда, экологических норм или требований к качеству.

Объединения потребителей способны сократить конкуренцию среди покупателей.

Государство не только посредством законов, но и исходя из своей сущности самого крупного и важного потребителя услуг и товаров может влиять на то, что и в каких пропорциях производит общество, даже и без центрального планового органа. Необходимо, чтобы государство посредством налогообложения и соответствующих законов способствовало тому, чтобы прирост производительности в производстве товаров шел прежде всего не на расширение производства, а на перераспределение человеческих ресурсов в социальные сферы.

Проще говоря, совершенствования в производстве помидоров и холодильников должны в будущем вести не к тому, чтобы производилось больше помидоров и холодильников, а к тому, чтобы меньше людей было занято в производстве помидоров и холодильников и чтобы вместо этого больше врачей, учителей, теннисных тренеров, актеров и т.д. было обеспечено помидорами и холодильниками.

 

Едва ли во всем мире есть такая страна, где бы не было хотя бы номинального обязательного обучения. Предоставить образование населения рыночным законам значит оставить образование привилегией слоев с более высокими доходами.

В большинстве стран Европы и в здравоохранении снижается конкуренция между покупателями и продавцами путем всеобщего обязательного страхования. Обязательное страхование с зависимыми от дохода страховыми взносами наряду с государственной поддержкой здравоохранения означает, естественно, и сокращение разрыва между доходами. Даже тот, кто не может позволить себе виллу за городом, может позволить себе компьютерную томографию.

Это лишь примеры того, что и сегодня имеется общепринятое согласие о том, что не всё можно предоставить рыночным законам. Обязательное образование и государственно-финансируемое просвещение, впрочем, непременно взаимосвязаны с далеко идущей автономией учебных заведений от начальной школы до университета и со свободным выбором учебных заведений родителями или учащимися. Радикальное социальное хозяйство, кроме того, будет распределять образование не только так, как требуется для профессии и карьеры, но образование будет считаться ценностью само по себе и важной составляющей качества жизни; хорошее общее образование всех слоев населения станет предпосылкой для принятия информированных демократических решений; и такое хозяйство будет исходить из того, что образование представляет собой одно, пусть и ни в коем случае не единственное, из условий для творческой самореализации в противоположность деструктивной самореализации.

 

Еще одной областью, куда может рационально инвестироваться повышение производительности, является улучшение качества жизни вместо качества продукции, прежде всего, в смысле экологической и социальной совместимости.  Запрет на массовое разведение животных, пожалуй, смог бы сразу положить конец перепроизводству мяса. Конечно, мясо бы подорожало, его потребление снизилось бы до более здоровой степени. Невысокообеспеченные слои населения, правда, должны будут обеспечить уравнивание при помощи профсоюзных рычагов, если это не будет обеспечено государством путем обязательного повышения минимальных окладов. Но с другой стороны, тогда дорогостоящее мясо уже не было бы привилегией лучше обеспеченных слоев населения. Число рабочих мест в животноводстве несколько увеличилось бы, рабочих мест на скотобойнях, конечно, уменьшилось бы. В страны третьего мира экспортировалось бы меньше мясных консервов, и местное сельское хозяйство смогло бы облегченно вздохнуть. Излишки, которые в противном случае инвестировались бы в дальнейшую концентрацию и рационализацию производства мясопродуктов, и это сопровождалось бы еще большим перепроизводством, должны будут, таким образом, инвестироваться в повышение качества, гуманность и здоровье.

В более отдаленной перспективе такие жесткие и крайне жесткие нормы качества уменьшили бы разрыв между доходами бедных и богатых слоев. Если определенные продукты предлагаются в основном только в более высококачественном и соответственно более дорогостоящем виде, то более обеспеченные слои могут способствовать уравниванию, сокращая объем потребляемых ими продуктов. Менее обеспеченные слои пока потребляют определенный минимальный объем продуктов более низкого качества. Если эти продукты теперь будут главным образом предлагаться лишь в высококачественном виде, этот минимальный объем, тем не менее, не сможет сократиться еще больше. Поэтому менее всего обеспеченные слои должны получать поддержку путем государственных или профсоюзных мер.

Минимальные социальные и экологические стандарты импорта также могли бы стать одной из форм кооперации среди потребителей, устанавливающей барьер на пути конкуренции за максимальное снижение цен, облегчающей кооперацию наемных работников, особенно в развивающихся странах, способствующей повышению уровня их жизни, устраняющей детский труд и т.д. За несколько более высокие цены мы бы получили взамен сокращение потенциала для конфликтов в мире, например, сокращение миграционного давления.

Радикально социально и экологически ориентированная, управляемая рыночная экономика, направленная не на постоянный рост товаропроизводства, а на рост потребления социальных услуг смогла бы сдержать натиск экспансии неконтролируемого рыночного развития и таким образом уменьшить опасность войн.

Суверенитет политики в отношении экономики

Любые благие проекты по уменьшению конкуренции среди наемных работников, потребителей и предприятий наряду с кооперацией, конечно, обречены, если они не затрагивают общее экономическое пространство. Чтобы осуществить такие проекты, как радикальное социальное государство, необходимо восстановить суверенитет политики перед экономикой. Экономическое пространство и политическое пространство необходимо снова взять под контроль. Мировой экономике необходимо общемировое правительство. Звучит пугающе. И вполне обоснованно. Демократическое мировое правительство вряд ли достижимо. Для демократии необходимо, чтобы все граждане получали необходимую для принятия решений информацию. Это проблематично даже в такой маленькой стране, как Австрия, а на пространстве такой величины, как ЕС, просто уже невозможно.

Возможной альтернативой этому является уменьшение экономического пространства. Стремление к автаркии считается совершенно устаревшей концепцией, приемлемой разве только для военного времени. В военное время государства стремятся к тому, чтобы быть экономически независимыми, развязать сплетения, отказаться от использования самого дешевого сырья и заменить его более дорогими суррогатами, потому что полученная благодаря экономической независимости гибкость вооруженных сил ценится выше. Почему же стране, группе стран, не стремиться к экономической автаркии, чтобы получить свободу действий для социальной программы и программы мира? Сжигание нефти, возможно, дешевле, чем улавливание солнечной энергии. Но когда защита «нефтяных интересов» в отдаленных странах разжигает мировой пожар, цена оказывается слишком высока.

Считать, что каждое экономическое пространство должно производить лишь то, что оно может производить с наименьшими затратами, слишком недальновидно, если цена, которую мы платим за низкие цены, - отказ от суверенитета общества в отношении определения его собственной судьбы.

 

Для развитых промышленных стран выдвигается, таким образом, следующая программа: отсоединение от мирового рынка. Стремиться к максимальной экономической автаркии, чтобы освободиться от вынужденной необходимости конкурировать соответственно месту размещения производства и чтобы создать условия для управляемого рыночного хозяйства. Конкуренция между предприятиями должна сохраняться, но в определенных общественным согласием рамках. Устранение чрезмерного повышения производительности посредством гарантированного базового уровня медицинского обслуживания, постоянного повышения минимального дохода, постоянного повышения требований к качеству, социальной и экологической совместимости, постоянного расширения социального обеспечения и образования, науки и искусства, которые финансируются с помощью налогов, а значит, обществом – но при этом необязательно контролируются государством.

Ни одно из названных требований не является особенно оригинальным. Обычно они обосновываются необходимостью большей социальной справедливости и сохранения окружающей среды. Здесь необходимо отметить, что они, при осуществлении с необходимым радикализмом – а именно вплоть до обособления от всеобщего повышения производительности, послужили бы и сохранению мира.

 

Демократия и эффект халявщиков

В своей книге «The Logic of Collective Action» («Логика коллективного действия») Манкур Олсон рассматривает структурную проблему кооперации (Olson, 1965 г.). Олсон доказывает, что в группе «рационально преследующих собственные интересы индивидуумов» начиная с определенного размера группы общие интересы не преследуются даже тогда, когда всем ее участникам ясно, что всем им было бы лучше, если бы они вносили свой вклад. Олсон говорит о коллективной пользе, то есть, такой пользе, от которой оказываются в выигрыше все участники группы, независимо от того, внесли ли они свой вклад (например,  если даже лишь часть горожан перейдет с отопления бурым углем на природный газ, то воздух станет чище для всех).

Если группа достаточно мала, чтобы польза, которую получает отдельный ее член от участия в общем деле, перекрывала его издержки, даже если он один вносит свой вклад, то справедливо будет предположить, что вносить свой вклад станут все.

Если группа настолько велика, что вклад отдельного члена не дает ощутимой разницы, то следует предположить, что отдельный член группы не будет вносить свой вклад. Ведь он от этого не увеличит ни общую пользу, ни свою отдельную долю, разве что вдохновит своим хорошим примером и остальных вносить свою лепту. Так, каждый участник попытается, как халявщик, получить для себя выгоду за счет других, и значит, следует ожидать, что ни один участник не будет вносить свой вклад и общие интересы не будут достигнуты.

Между этими двумя крайностями остается промежуточная область, где участие или неучастие отдельного члена группы дает ощутимую разницу. Прежде всего, в случае, когда кооперация каким-либо образом уже имеет место, отдельный член группы может исходить из того, что кооперация может оказаться под угрозой, если один участник не внесет свой вклад. Ведь для остальных их соотношение затрат и пользы заметно ухудшится, и искушение самим стать халявщиками увеличится.

Точные числовые соотношения, конечно, зависят от характера коллективной пользы, от конкретного соотношения между затратами и пользой и от конкретного порога, с которого изменение пользы от участников группы становится ощутимым.

Однако легко заметить, что кооперация ради общего блага в относительно малых группах может возникнуть спонтанно, в средних группах с трудом, а в больших группах без центрального руководства не возникнет.

Это при условии, что члены группы между собой не общаются никак иначе, кроме как участием или неучастием в общем деле.

Нужно отметить, что Олсон не рассматривает децентрализованные соглашения и взаимный контроль снизу. С помощью этих мер кооперацию можно обеспечить и в более крупных группах. Все же совещания и соглашения отнимают время и другие ресурсы, как и взаимный контроль. Очевидно, что при совещаниях всех участников друг с другом затраты на совещания растут быстрее, чем увеличение группы. (N членам требуется 1 + 2 + 3 + ... + n - 1 совещаний, чтобы договориться о кооперации или 1 + 2 + 3 + ... + n – 1 контрольных проверок с регулярным интервалом).

Чем меньше затраты на совещания и контролирование, тем больше может быть группа, способная к добровольной кооперации (информационные технологии, удешевляющие согласование и контролирование; также играет роль грамотная организация, например, система делегирования, которая тоже может резко сократить издержки согласования).

Все же и при наличии согласования и активного контроля границы функциональных размеров группы могут быть раздвинуты, хотя и небеспредельно.

Легко заметить, что при определенном размере группы для отдельного ее члена уже не представляется разумным выполнять всю работу одному. Может, однако, быть вполне разумным взять на себя труд поговорить с остальными членами группы и убедить их в преимуществе совместных действий. Если кооперация будет достигнута, то польза для первого миссионера может превзойти издержки. Начиная, однако, с определенного размера группы пропадает возможность для миссионера когда-либо оправдать свои издержки. В таком случае могут выручить только такие нерациональные факторы, как совесть, любовь к ближнему и тому подобное.

Вывод Олсона состоит в том, что кооперация может спонтанно возникнуть только в малых группах, а в больших должна быть вынуждена центральным руководством. [12]

 

Община, государство или всемирное правительство?

Итак, без централизованного контроля кооперация между «рационально преследующими собственные интересы индивидуумами» возможна для коллективного блага только в очень малых группах. Хотя реальные люди не вполне соответствуют абстрактному понятию «homo oeconomicus» и к тому же имеют врожденную готовность к кооперации и направляются такими иррациональными мотивами, как традиции, и привитые идеалы, мы все же находим подтверждение в действительности. Группы примерно размера племени собирателей и охотников могут кооперироваться спонтанно. Путем диалогов и договоров кооперация для общего блага достигается и в более крупных группах, размером примерно с сельскую общину. Однако с ростом группы растут и издержки на согласования. Группы величиной с греческий полис могли еще непосредственно договариваться устно на народных собраниях, они дискутировали и голосовали группами. Способны к такой форме прямой демократии были и германские племена времен Тацита или племена ирокезов. Однако в группах такого размера уже заметна центральная власть.

В конусообразном сообществе каждый охотно оплачивает членский взнос. Ведь каждый член конусообразного сообщества вполне четко знает, чтó он получает за свой членский взнос, может участвовать в распределении средств, а попытка уклониться была бы сразу замечена и наказана изгнанием или исключением.

Тем не менее, все платят налоги неохотно. Каждый, у кого есть возможность, максимально уменьшает свои налоги; есть даже специалисты, зарабатывающие себе на жизнь консультациями по тому, как максимально уменьшить свой вклад в общество. Понятно почему: отдельный член общества не знает, как используются налоги, практически не может участвовать в решениях, и никто не ощущает последствий своих легальных или нелегальных уловок по уменьшению налогов в том виде, чтобы, к примеру, из-за уклонения от взносов сколь-нибудь заметно ухудшилось медицинское обслуживание.

Теоретики анархии могут, таким образом, воспользоваться этим основанием для своего требования упразднить государство и передать все полномочия по принятию решений общине.

Конечно, глобальные проблемы необходимо решать глобально, а континентальные – континентально. Но не всякая проблема является глобальной или континентальной.

Из логики коллективного действия также следует, что 5 государств легче кооперируется между собой и могут устранить эффект жизни за чужой счет, чем 180 государств; что 10 общин скорее достигнут общей цели, чем 10 000; что сооружения во владении общины жилого квартала обслуживаются лучше, чем сооружения в анонимном государственном владении.

С точки зрения кооперации и устранения нежелательных эффектов халявничанья, таким образом, желательно передать как можно больше полномочий по принятию решений (вместе с соответствующим бюджетом) как можно меньшей общественной единице. Руководству дома культуры, комитету родителей, учителей и учеников, району, общине, области.

Это также значит снова по возможности восстановить взаимосвязь между производством и жизнью. Есть разница, загрязняют ли атмосферу там же, где и живут, или где-то еще. И в этом плане желательно как можно сильнее децентрализировать производство. (Например, такие возможности уже намечаются в производстве энергии. О том, что в расчет соотношения затрат и пользы при сравнении ветряных и атомных электростанций может входить не только цена киловатт-часа, начинают говорить повсюду.)

Для действующей кооперации, конечно, требуется еще информированный участник. Обширное образование и широкий доступ к информации для всех имеют решающее значение и должны считаться настолько же приоритетными сферами, как государственные, корпоративные и банковские тайны.

 

 

Заключение

С возникновением человеческого сознания самоорганизация живого мира вступила в новую фазу: спонтанный процесс отражается в человеческом сознании и человечество – хотя оно по-прежнему является частью спонтанного процесса – активно вмешивается в этот процесс – сельское хозяйство, животноводство, ремесленное производство и промышленность направили процесс развития биосферы на желаемые для человека рельсы. Человек сам создает окружающую среду, которая определяет дальнейшую биологическую и культурную эволюцию человечества. Так, человек все больше становится создателем самого себя. С активным вмешательством в последовательность зародышевых клеток готовится новый шаг самомодификации процесса самоорганизации. Вместе с тем, человек не спешит активно и планомерно вмешиваться в процесс развития вышестоящей над ним системы – общества. Если, однако, он этого не сделает, то, с одной стороны, есть опасность позитивных обратных связей, которые могут привести к саморазрушению человечества, а с другой стороны,  опасность того, что человек все больше деградируется в беспомощное колесико и винтик сверхорганизма  экономики, и будет не самостоятельнее печеночных клеток или кровяных тел в организме, на действия которого они не оказывают никакого влияния. Человечеству, члены которого состязаются в продаже друг другу все большего числа произведенных промышленными роботами вещей, грозит опасность уничтожения себя самого. Человечество, члены которого соревнуются друг с другом в том, чтобы заботиться друг о друге, лечить, развлекать и обучать, имеет перспективу продолжения жизни.

 

 

Литература

Altshuler, Boris, 1998: "Evolution of A.D.Sakharov's Views on the Global Threats by the Soviet Military-Industry Complex: from the "Reflections on Progress, Coexistence, and Intellectual Freedom" (1968) to the book "My Country and the World" (1975)": Report by B. Altshuler at the Conference «30 Years of Andrei Sakharov's ''Reflections...'' », Moscow, The Andrei Sakharov Museum and Public Center, May 19-20, 1998. Published in the Proceedings of the Conference: «Prava Cheloveka» Publ., Moscow, 1998.

Boehm, Christopher, 1999: Hierarchy in the Forest, The Evolution of Egalitarian Behavior, Chagnon, Cambridge, Massachusetts and London, England, 1999

Chagnon, Napoleon, 1988: Life histories, blood revenge and warfare in a tribal population. Science 239 (Feb 20) 985-992, 1988

Dawkins, Richard, 1989: The Selfish Gene, Oxford 1989

Diamond, Jared, 1992: The Third Chimpanzee, The Evolution and Future of the Human Animal, New York 1992, deutsch: Der dritte Schimpanse, Hamburg 1994

Dunbar, R., Knight, C. and Power, C. (Hsg.) 1999: The Evolution of Culture, 1999

Eibl-Eibesfeldt, Irenäus, 1984: Krieg und Frieden aus der Sicht der Verhaltensforschung, 2. überarbeitete Auflage, München 1984

Erman, Adolf, 1894: Life in ancient Egypt, New York 1894

Freud, Sigmund, , Jenseits des Lustprinzips,

Fromm, Erich, 1973: The Anatomy of Human Destructiveness, New York 1973, deutsch: Anatomie der menschlichen Destruktivität, Stuttgart 1974

Goodall, Jane, 1990: Through a Window. Thirty Years with the Chimpanzees of Gombe, deutsch: Ein Herz für Schimpansen, Reinbek bei Hamburg 1991

Haviland, William A., 1997: Anthropology, eighth edition, New York 1997

Hawking, Stephen W., 1988: A brief History of Time, New York 1988, deutsch: Eine kurze Geschichte der Zeit, Reinbek bei Hamburg 1988

Hölldobler, Bert und Wilson, Edward O., 1990: The Ants, Berlin Heidelberg 1990

Hölldobler, Bert und Wilson, Edward O., 1994: Journey to the Ants, Cambridge (Mass.) London 1994

Keegan, John, 1993: A History of Warfare, New York 1993, deutsch: Die Kultur des Krieges, Reinbek bei Hamburg 1997

Key, Catherine A. and Aiello, Leslie C. 1999: The evolution of social organization in: Dunbar, Knight, Power (ed.) The Evolution of Culture, New Brunswick 1999

Lorenz, Konrad, 1963: Das sogenannte Böse, Wien 1963

Marx, Karl, 1867: Das Kapital (Berlin 1977)

Mumford, Lewis 1967: The Myth of the Machine, Technics and Human Development, New York 1967, deutsch: Der Mythos der Maschine, Frankfurt am Main 1977

Olson, Mancur, 1965, The Logic of Collective Action, Public goods and the Theory of Groups, Cambridge, Massachusetts and London, England, 1965

Riedl, Rupert, 2000: Zufall, Chaos, Sinn, Nachdenken über Gott und die Welt, Stuttgart 2000

Sober, Elliot and Wilson, David Sloan 1998, Unto others, The Evolution and Psychology of Unselfish Behavior, Cambridge, Massachusetts and London, England 1998

Thomson, George, 1941: Aischylos and Athens, A study in the social origins of Drama, London 1941, deutsch: Aischylos und Athen, Berlin 1956

Turnbull, Colin, 1961: The Forest People, London 1961

Weatherford, Jack 1997: The History of Money, New York 1997

Wickler, Wolfgang und Seibt, Uta, 1977: Das Prinzip Eigennutz, Hamburg 1977

Zahavi, Amotz, 1975: Mate selection – A selection for a handicap, Journal of Theoretical Biology 53: 205-213

 

 



[1] То, что эти три явления названы здесь один за другим, не означает, что они неотрывно взаимосвязаны. Некоторые формы проявления войны не служат цели подчинения противника, а следовательно и не его эксплуатации, и, конечно же, эксплуатировались и эксплуатируются не только покоренные враги. Тем не менее, эти три явления тесно связаны, что еще будет проиллюстрировано далее.

[2] «Еще мой учитель Берталанффи обратил внимание на то, что смерть пришла в мир как программа впервые вместе многоклеточностью, с болевой нервной системой, с сознанием пришел страх, и, добавим мы, с собственностью – забота.» (Riedl, 2000 г.)

[3] Так же такое культурное достижение, как прививка, препятствует тому, чтобы люди без врожденного иммунитета размножались хуже людей с иммунитетом. Таким образом, врожденный иммунитет не будет иметь успеха в популяции.

[4] Целиком исключить кровавые войны, конечно, нельзя, так как они случаются и среди наших близких сородичей шимпанзе. Гудолл описывает, как одна маленькая группа самцов шимпанзе отделилась от основной группы и образовала собственную. Несколько лет раскольников одного за другим убивали члены основной группы.  (Goodall, 1990 г.) О войнах среди наших ближайших родственников бонобо (карликовые шимпанзе), ничего не известно.

[5] При этом, правда, племя сан (бушмены) отличается высоким уровнем убийств (особенно из ревности). (Eibl-Eibesfeldt, 1984 г.)

[6] И нынешние охотники, например, южноафриканские бушмены, охотно предпринимают походы за добычей против крестьянский поселений, при этом они теперь прежде всего заботятся об их скоте. (Eibl-Eibesfeldt, 1984 г.)

[7] «Производительность промышленности Советского Союза еще не соответствует международным стандартам. До 1975 года он мог быстрее повышать производительность труда по сравнению с США. Он достиг в середине семидесятых 55 % уровня производительности труда американской промышленности. В последние десять лет это отставание все же больше уже не могло сократиться. Судя по общественной практике СССР, скорее можно прийти к выводу, что отставание снова увеличится.» Гельмут Г. Бютов (издатель) Доклад о Советском Союзе. Федеральный центр политического образования, Бонн, 2-е изд.1988 г.

[8] Согласно Борису Альтшулеру в 1969 году военные расходы СССР составляли 40-50% национального дохода (не путать с ВНП), в США - 11%. (Altshuler, 1998 г.)

[9] То, что планирование когда-нибудь очень глубоко проникнет, ставится некоторыми экономистами под большое сомнение.

[10] Повышение производительности на 2,5% ежегодно приводит к тому, что такой же объем товаров через 30 лет, то есть, в следующем поколении, сможет быть произведен за вдвое меньшее время.

[11] «Многие страны последовали соблазну достигнуть преимущества над конкурентами за счет снижения зарплаты и при этом одновременно полагались на то, что остальные страны не изберут такую стратегию, потому что иначе общеевропейский спрос оказался бы под угрозой.» Markus Marterbauer, WiFo, в выпуске «Der Standard» за 19./20. 1. 2002.

[12] Функциональной является также сочетание индивидуального преимущества с вкладом в общее благо (например, особый вид страхования каждого члена профсоюза, оплачивающего свой взнос). Достигнутые с помощью взносов более высокие зарплаты и улучшенные условия труда идут на пользу всем наемным работникам, а страхование – лишь тем, кто вносит вклад.